И, как оказалось, сделала это вовремя, пускай ей показалось тогда, что она сильно поторопилась: можно было б еще потерпеть. На двор входили двое иноземцев: оба высокие и стройные, оба загорелые, оба в черных теплых халатах и черных же башлыках. Один, что был на вид чуть постарше Зорко, носил длинную черную бороду. Глаза у него были большие и карие, мудрые опытом, казалось, не одной, а двух жизней, потому что глаза у него были двойные. Под первыми, дневными, прятались другие, иссиня-черные, с отражениями крупных, как градины, полуденных звезд, — ночные глаза. Нос его был крючковатый, тонкий и горбился, а черты лица резки и отчетливы, точно чеканка по бронзе.

Другой был старше и выше, сухощавый, с впалыми щеками и глубоко посаженными черными глазами, непроницаемыми, как глубина Нечуй-озера. Черные брови его срослись на переносице и жили будто сами по себе, превратившись в зловещую птицу, длящую свой полет над земными пространствами, разнося непонятные, но ощутимо горькие вести. Бороды он не носил и усов тоже, и плотно сжатые тонкие губы его были видны и открывали всем, что человек этот не тратит впустую слов и не знает, что такое простота. Лицом он походил на вельха: тонкий орлиный нос и покатый лоб отличали жителей Восходных побережий.

Черный пес выскочил им навстречу. На того, кто с двойными глазами, он и внимания не обратил, а на вельха ощерился, встал, уперевшись крепко задними лапами, и заворчал. Двое остановились, и тот, на кого гневался пес, спросил у выглянувшей в окно Плавы:

— Здравствуй, хозяйка этого славного дома. Дома ли хозяин, Зорко Зоревич?

На воротах печища, обнесенного теперь тыном, стояли сторожа — так придумал Охлябя, и людей оружных внутрь ограды не допускали. Плава хотела уж было ответить, что нет, и, глядишь, улетел бы тот черный ворон, знаком коего был отмечен вельх, но тут с улицы, прямо из-за ворот, ответили:

— Дома. Кто такие будете?

Зорко вошел на двор и, увидев вельха, сразу нахмурился. Вельх оказался меж псом и Зорко, но нимало того не устрашился.

— Здравствуй, Брессах Ог Ферт. Вот и опять повстречались, — неласково начал хозяин. — С чем пожаловал?

— Знаешь ли ты заклинателя звуков по имени Некрас? — в ответ спросил вельх.

— А тебе про него откуда ведомо? — с подозрением опять спросил Зорко.

— Ходил ли ты когда-нибудь с караваном? — зачем-то осведомился вельх.

— Нашел ли он того, за кем ушел? — захотел узнать Зорко.

— А нужен ли он тебе еще? — ухмыльнулся вельх.

— Не рад ли ты тому, что видишь во сне? — вдруг заговорил о другом Зорко, но вельх, видать, знал, к чему такие речи.

— Разве может быть у человека одна печаль? — возразил своим вопросом вельх.

— Разве не может одно печалить многих? — ответил Зорко.

— У печали много обличий, — внезапно прекратил вопросы вельх, — и каждый видит лица по-своему, не так ли, живописец?

— Если у нее нет лица, все видят ее одинаково. — Зорко тоже перестал спрашивать. — Наяву и во сне, — добавил он.

— Вот человек, за которым пошел Некрас. — Брессах Ог Ферт указал на стоящего рядом чужеземца, который до сих пор не сказал ни слова. — Его зовут Кавус.

— Мир тебе, Кавус, — приветствовал Зорко незнакомца, должно быть, как принято было у того на родине. — Да увидит Создатель чистоту твоих помыслов, слов и деяний и возрадуется вместе с тобой.

— Да пошлют боги здоровья твоей матери и матери твоего рода, — ответил, кланяясь в пояс, Кавус.

— Когда мы выступаем, Брессах Ог Ферт? Кто поведет нас? — спросил Зорко, и Плава поняла, что ничего не сможет поделать, чтобы остановить новую разлуку.

— Мы четверо поведем друг друга, — ответил вельх. — Четвертым будет он. — И вельх кивнул на пса, который перестал рычать и лег, выжидая.

— Добро, — только и сказал Зорко.

Плава знала, как велика разница между одинаковыми словами, и это «добро» прозвучало как «прощай». Она знала, что это сказано для нее. Если бы у Зорко еще остались краски в его кисти или узоры в резце, которые он хотел бы выпустить на свет, он ответил бы иначе. Но Зорко, и она видела это, прошел по следу горячего ветра и опалил за собой землю, дойдя до начала ветра, открывающего суть вещей, сжигающего одежды чужих взглядов. Теперь, когда путь его был завершен, он снова мог уходить, чтобы добавить к розе еще один лепесток. Но Плава знала и другое: в какие края ни ушел бы он, дорисовывая свою вечную розу, как казалось ему, добавляя еще один лист к и без того горькой полынной траве, как думала она, — он всегда возвращался к ней, находя, сам не ведая того, ту самую сердцевину розы, которой не было места нигде, как думал он, которая только и была настоящей в отличие от призрачных лепестков, опадающих и обрываемых ветром, как знала она. Она знала, что он не может не уходить, потому что иначе, оставшись с нею здесь, в сердцевине мира, в вечности, он вернее уйдет от нее навсегда, поднявшись слишком высоко к странным существам, глядевшим с его холстов. Они были похожи на крылатых вилл-посестер и тут же на их крылатых братьев. Когда Плава смотрела на картины, что были в привезенных Зорко книгах, эти создания казались похожими на страшных огнеглазых аррантских богов, а когда кудесники выносили изображения веннских богов и духов, она видела, что творения мужа могли бы быть рядом с ними и никто, даже кудесник, не мог бы сказать, что им здесь не место. Плава знала, что земля — это мать, а отец — небо. Зорко был из тех, кто был привязан невидимыми нитями к небу, и мог уйти к отцу, слившись с ним, потому что в его душе было много от огромной души отца. А она крепко стояла на земле и не могла оставить внизу ее преходящую красоту. Поэтому, только разлучаясь с ним, могла она снова его встретить. И где-то в конце боли перед расставанием всегда оставалась память о будущей встрече, и за каждым холодным снегом виднелись в самой длинной зимней ночи очертания зеленых берегов неведомой реки со сладкой водой.

— Поздорову вам, гости дорогие. — Она вышла из дому, красивая, в расшитой цветным бисером кике, с тщательно убранными волосами. — В дом проходите, не стойте на дворе. Зорко, ты так пойдешь или верхом? Сумку седельную собирать или короб?…

Хроника четвертая

Родное сердце

Росстань пятая

Зорко и Брессах Ог Ферт

Осенние дороги в конце месяца листопада были полны воды и жидкой холодной грязи. Зорко вспоминал золотую в это время долину ручья Черная Ольха на Восходных Берегах и с тоской взирал на ржавую, редкую уже листву пустынных лесов за великой Светынью, неулыбчивой в это бессолнечное время, плескавшей тяжкой, точно крушецовой волной. Их путь лежал почти в ту же сторону, куда по весне ушел Некрас, но он, в поисках ловца снов, повернул на полдень и восход и нашел того, кто ему нужен, гораздо быстрее, чем думал, но не сумел угадать его истинного лица под личиной шайтана. Четверо путников взяли на полдень и закат. Им надлежало перевалить через горы, одни и другие, пройти Кондар и Нарлак и где-то меж Халисуном и Саккаремом встретиться с катящимися на полночь и закат непобедимыми тьмами Гурцата.

Брессах Ог Ферт был прав, когда сказал, что они поведут друг друга, потому что каждый из них видел цель их похода, но каждый видел ее по-своему. Цель эта была далека, и найти степное войско на просторах Саккарема так, чтобы безошибочно встретиться с ним, пока не случилось самого страшного, было трудно, а для одного и вовсе не посильно. Гурцат стремился к той же волшебной розе, за которой некогда, совсем недавно, в образе шайтана рыскал Брессах Ог Ферт. Ту же розу держал в руках Кавус, умевший странствовать по людским снам, и он же мог шаг за шагом найти Гурцата по следу его сна, через который мчался черным перекати-полем чужой, гибельный сон. Зорко, не зная ничего ни о розе, ни о том, что случилось на караванном пути меж Хорасаном и Халисуном, проницая перекрывающие друг друга облака чужих снов, выглядывал меж небом и землей свой заветный Травень-остров. И, не зная, каков этот остров на самом деле, каждый раз сравнивал свои грезы о нем с тем, что ему открывалось, и все видел словно бы сквозь призрак этого острова. В конце пути он увидел розу, точно солнце вставшую над его землей, свободной от лжи, сгоревшей в горячем ветре. И эту розу он мог найти и отличить ее от всех других. И эту розу никак нельзя было отдавать Гурцату.